еще добавить в него, чтобы превратить в несокрушимую броню.

И вот сегодня он снова стоит у печи. И снова рядом с ним незаметный и тихий Афоня. Он так же, как и Иван, мучительно переживает каждую неудачу, сутками не уходит из цеха, и даже видавшие виды рабочие удивляются, откуда у этого хилого человека столько силы.

Глядя на его суетливые движения, Иван и сам не может оставаться спокойным. Быстро ходит он вдоль печи, поминутно заглядывая в смотровые отверстия. Шутка ли сказать, сегодня в первый раз плавка идет не вслепую, не на глазок. Марина носит в лабораторию пробы, а оттуда приносит анализы. С непривычки Иван плохо в них разбирается, и Марина помогает ему. Афоня в это дело не вмешивается. Он по-прежнему надеется только на свой «нюх».

Иван подходит к средней заслонке, наваливается грудью на тяжелый рычаг. Заслонка скрипя дергается вверх. У Ивана начинает дымиться пиджак, но он не уходит, напряженно, до боли в глазах вглядывается в расплавленную массу. Он видит, как с каждой минутой металл становится все жиже, подвижнее. Афоня легонько отталкивает Ивана в сторону.

— Пора! — говорит он и машет рукой.

Подручные бросаются к куче сухой известки. Яркий свет озаряет лица, блестящие от пота. Нагибая головы и пряча глаза за синими очками, они друг за другом бегут с полными лопатами.

Из лаборатории приходит Марина.

— Пробу не брали? — еще издали спрашивает она.

Афоня взял ложку, чтобы зачерпнуть металл. Щурясь и откидывая голову, стал лить из ложки на чугунную плиту. Марина подняла березовую щепку, подковырнула застывший кружок. Щепка мгновенно вспыхнула.

— Так не годится, — сказала она и помахала рукой, сбивая пламя. — Мадлен ругается. Что, говорит, вы мне лепешки носите.

Афоня, не слушая, сердито выколачивал из ложки шлак о край колоды, наполненной водой.

— Черпайте еще, — потребовала Марина.

Афоня послушно поднял ложку. Сунул под заслонку. Посушил немного и быстрым движением глубоко окунул в расплавленную сталь.

— Лейте постепенно.

Марина схватила лопату и махнула ею, пересекая стальную струйку. На лопату налипли огненные пленки.

— Мадлен так велела, — сказала она и сунула лопату в колоду с водой.

Унося пробу, она крикнула:

— Ждите результатов.

Вот металл стал пронзительно-синего цвета. Рассыпая мелкие искры, он мгновенно приваривался к чугунной плите. А в печи лежал спокойной, чуть подрагивающей подвижной массой.

— Ну, Семеныч, — сказал Афоня, — тут уж меня не проведешь. По искре вижу. Ребята, берите лопаты. Семеныч, жми перекладину.

2

Самыми невыносимыми были часы ожидания проверки на прочность. В это время всякая работа валилась у Ивана из рук. Даже усталость и голод отступали на задний план. Столько раз стальные листы оказывались негодными, что и теперь, несмотря на удовлетворительные анализы, он не мог найти себе места. Он сам следил, как грузили еще не остывшие слитки, и потом шел за составом до самого прокатного стана.

Вернувшись в цех, Иван в колоде с водой выстирал — в который уже раз — свою синюю полинявшую рубашку и, пока она сохла, ухитрился побриться, глядясь, как в зеркало, в запыленное окно конторки. Бриться приходилось с перерывами, используя те редкие минуты, когда отблески пламени попадали на окно. В это время он совершенно отчетливо видел свое лицо, на котором сильно выступали скулы.

После этого Иван нашел Афоню, предупредил, чтобы он не забыл просушить раскислители, и направился в лабораторию. За тем, как заваливают в печь шихту, следил Афоня, Ивану пока делать было нечего, и он решил повидаться с Мариной.

В лаборатории его встретила встревоженная и растерянная Мадлен. Глаза у нее заплаканы, руки трясутся. У Ивана упало сердце. Не иначе, как напутала что-нибудь с анализами и теперь боится ответственности, дрожит как осиновый лист.

— Что опять стряслось? — спросил он, начиная хмуриться.

— Боже мой, что же теперь будет? Я совсем потеряла голову.

— Да в чем дело? — крикнул Иван.

— Ах, боже мой, вы еще не знаете? Марину арестовали.

Иван опешил. Уж не сошла ли эта француженка с ума? Всего два часа назад Марина была в цехе. Что могло случиться за это время?

— Кто арестовал? Где она?

— Боже мой, откуда же мне знать? Была в кабинете у господина председателя. Разве мы можем ей помочь?

Иван бросился к Александру Ивановичу. Остервенело рванул дверь кабинета.

«Я готова», — услышал он. Это сказала Марина. Она только что сняла свой синий халатик и теперь держала его в руках. Иван поймал ее недоумевающий взгляд.

— Пойдемте, — сказал рослый мужчина в истертой кожаной куртке. Иван узнал в нем председателя ЧК Круглова. Его продолговатое лицо с большими пышными усами казалось суровым. На поясе болтался тяжелый маузер в деревянной кобуре.

— Куда? — заорал Иван, бросаясь ему навстречу.

Круглов ничего не ответил, только пожал плечами и усмехнулся в свои пышные усы.

— Не дури, Краюхин! — строго сказал Александр Иванович. — Сегодня ночью сбежал Гофман. Нужно разобраться в этом деле.

3

Гофман уезжал ночью, по-воровски. Начавшаяся непогода как нельзя лучше способствовала бегству. Ночное небо, как ржавый рефлектор, не отражало света. Плотные толщи туч опустились до самых заводских труб. Ветер закручивал в воронки гигантские столбы пыли. Надвигалась гроза. Пахло дымом и пересохшим деревом.

Экипаж бесшумно катился по пыльной дороге. Лошади недовольно фыркали, прядали ушами. Гофман торопился проехать французскую колонию. Он волновался и трусил. По телу пробегала нервная дрожь. Безмятежное спокойствие жены раздражало его. Нина, закутавшись в мужнин плащ, безмолвно сидела в углу, упираясь ногами в кожаный саквояж. Когда проехали колонию и свернули к реке, она спросила:

— Мои этюды не забыли положить?

— Ах, да успокойся, пожалуйста, ничего не забыли, — прошептал Гофман прерывающимся от волнения голосом.

Нина тихо засмеялась и потянула к себе плащ, Гофман ненавидел ее в эту минуту. Зачем он поддался на уговоры и не отправил ее вместе со всеми? Дурак, тряпка! Разве не ясно, что она презирает его. Это он понял сразу после того памятного дня, когда Ванька Краюхин пробил из револьвера потолок в его доме. В тот день Нина сказала:

— Мужчина во всех случаях жизни должен оставаться мужчиной.

И чего стоила одна ее улыбка! Да, поздно он понял жену. Ей нравилось приходить на завод. Перед ней почтительно расступались и снимали шапки. Она фотографировалась в будке паровоза, рядом с грязным кочегаром, и писала портреты коммунаров с арестованных большевиков. Да, она любила власть и поклонение и никогда не любила мужа. И сейчас она, как всегда, спокойна и уверена в себе. А чего, в самом деле, ей волноваться? Если рабочие остановят экипаж, расплачиваться придется ему. Этого Гофман боялся больше всего.